Пропавшая - Страница 104

104

Я ошибался насчет Говарда, ошибался насчет Микки, ошибался почти во всем. Убийца ребенка выйдет на свободу. И я несу за это ответственность.

Когда полицейский убивает человека, начинаются неприятности. Еще больше неприятностей возникает, когда человека убивает бывший полицейский. Комиссия по жалобам проведет расследование. Меня ждут анализы на наркотики и психиатрическое обследование. Я знаю о морфине недостаточно, чтобы сказать, остались ли его следы у меня в крови. Если результаты окажутся положительными, я здорово вляпаюсь.

Человека, которого я убил, не опознали. Он приехал на угнанном мотоцикле, у него не было документов. Пломбы на зубах были поставлены где-то в Восточной Европе, а автоматический пистолет украден из полицейского участка в Белфасте четыре года назад. Его единственной приметой оказался серебряный крестик на шее, украшенный самоцветом – фиолетовым чароитом, редким видом силиката, добываемым только в Восточной Сибири. Возможно, Интерполу повезет больше.

Часы посещений закончились, но медсестра меня пропускает. Хотя Али все еще распластана на спине и смотрит в зеркало над головой, я получаю более теплую улыбку, чем заслуживаю. Она поворачивает голову совсем немножко, превозмогая боль в шее.

– Я принес тебе шоколада, – говорю я.

– Вы хотите, чтобы я растолстела.

– Ты не была толстой с тех пор, как сидела на руках у матери.

Ей больно смеяться.

– Как дела? – спрашиваю я.

– Ничего. Сегодня у меня затекли ноги.

– Хороший знак. Когда пойдем на танцы?

– Вы ведь не любите танцевать.

– С тобой я станцую.

Это звучит слишком сентиментально, и я жалею, что сказал такое. Но Али, кажется, оценила мои чувства.

Она объясняет мне, что еще три месяца должна будет носить жесткий корсет, а потом еще три месяца – эластичную повязку до самых подмышек.

– Если мне повезет, я уже тогда смогу ходить.

Я ненавижу выражение «если мне повезет». Это не уверенное утверждение, а слова упования, которые произносят, скрестив пальцы. Разве Али до сих пор везло?

Вытащив из бумажного пакета бутылку виски, я покачиваю ею перед глазами Али. Девушка улыбается. Потом, словно кролики из шляпы, из пакета показываются два стаканчика.

Я наливаю ей немного виски и развожу его водой из-под крана.

– Я не могу держать стакан, – виновато говорит она.

Снова опустив руку в пакет, я извлекаю соломинку для коктейля невероятной формы, со спиралями и кольцами. Ставлю стакан на грудь Али и подношу соломинку к ее губам. Она делает глоток и слегка задыхается. Я впервые вижу, как она пьет.

Наши глаза встречаются в зеркале.

– Сегодня ко мне приходил юрист из конторы, – говорит она. – Мне предлагают компенсацию и полную пенсию по инвалидности, если я захочу уволиться.

– И что ты им сказала?

– Что хочу остаться.

– Они волнуются, что ты подашь на них в суд.

– С чего вдруг? В этом никто не виноват.

Мы смотрим друг на друга, и я чувствую благодарность и стыд одновременно.

– Ты слышала о Джерри Брандте?

– Да.

Я замечаю в ней легкую перемену: она еле заметно съеживается от одного упоминания этого имени. Во мне тоже что-то сдвигается, и я вдруг физически ощущаю, сколько боли она уже перенесла и сколько операций и терапии ей еще предстоит в ближайшие месяцы.

Прядь волос, блестяще-темная, выбилась из пучка на голове. Она отводит глаза и придает лицу бравое выражение.

– А вы нашли Кирстен. За это надо выпить.

Она делает глоток и замечает, что я к ней не присоединился.

– В чем дело?

– Извини. Это было глупое, дурацкое расследование. Я просто хотел… А теперь ты здесь, и люди погибли, а Рэйчел снова страдает. А завтра Говард получит право на пересмотр дела. И все из-за меня. То, что я сделал, непростительно.

Она не отвечает. На улице небо подернулось розовым, начинают мигать фонари. Ссутулив плечи, я смотрю на стакан. Али протягивает руку и кладет ее мне на плечо, унимая мою дрожь.

– Это так больно, – со стоном выговариваю я. – Зачем посылать девочку на эту землю и давать ей семь лет жизни, если собираешься допустить, чтобы ее похитили, изнасиловали, замучили, запугали и что там еще?

– На этот вопрос нет ответа.

– Я не верю в Бога. Я не верю в вечную жизнь на небесах и в реинкарнацию. Может, ты спросишь своего Бога от моего имени? Спроси его – зачем?

Али грустно смотрит на меня:

– Его задача не в этом.

– Тогда спроси его, в чем же состоит его грандиозный план. Пока он сосредоточен на величественных замыслах, кто позаботится о Микки? Один ребенок – это так мелко и незначительно по сравнению с несколькими миллиардами жизней, но он для начала мог бы спасать людей по одному.

Я осушаю стакан и чувствую, как алкоголь обжигает мне горло. Я уже пьян, но пьян недостаточно.

Черное такси довозит меня до дома. Я нащупываю ключи, захожу внутрь, иду наверх, наклоняюсь над унитазом, и меня рвет. Потом я поливаю лицо холодной водой, и она стекает по моей шее и груди.

Из зеркала на меня смотрит бледный, озлобленный незнакомец. В его зрачках я вижу Микки с окровавленным полотенцем, Даж за колючей проволокой и Люка подо льдом.

Кажется, у меня не осталось других воспоминаний. Пропавшие дети, обиженные дети, мертвые дети заполняют мои мысли. Младенцы, утонувшие в ванне, карапузы, впавшие в кому, дети, отправленные в газовые камеры, похищенные с игровых площадок, задушенные подушками. Как я могу винить в чем-то Бога, когда сам не уберег одну-единственную девочку?

104